Продырявленные небеса
На прошлой неделе на меня свалились питерские приятели-хипстеры. Аж целых два. Поначалу всё предвещало банальное фиаско. Трамвайка лениво подполз с Преображенки к «Рабочему и колхознице», и я скомандовал: «Выходим! Мухина!» Но поняли они весьма своеобразно: ура, пофотографируемся. Поначалу я разве только с бубном вокруг них не прыгал. Им главное – зачекиниться. Прикрепить фотку. Словить лайки. Кто быстрее. И как можно больше.
Как в апреле нерасчищенный с декабря снег, таяла моя мечта повести их в Петровский пассаж. На предельно любопытное событие – выставку советского агитплаката.
Однако случилось нечто, что в самом начале и переломило ситуацию. «Что это?» – внезапно загалдели оба, показывая на стелу с ракетой. Мы стояли напротив монумента «Покорителям космоса»… Синхронным «вау» они дали понять: заценили. Заценили и впервые увиденную Останкинскую башню.
А поход к плакатам и подавно превзошёл ожидания. Метафора стремления вверх взяла своё…
…Потому что восхищение недосягаемым не зарубить и не удавить никакими гаджетами, пригвождающими нас к земле. Где-то в подсознании живёт он – этот соблазн небес. Соблазн подсмотреть в заоблачье. Дотянуться до невероятного. Притронуться. Чуть ли не попытаться изменить.
Это – вертикальная космогония. Которая, как и всё, пришла, хотим мы того или нет, всё из тех же первобытных дней. Подняться вверх – это функциональная необходимость. Это техническая и практическая неизбежность. Животные на инстинкте выберут возвышенность для лучшего обзора. Обезьяны под кронами деревьев почувствуют себя в относительной безопасности. Не говоря о парящих где-то в вышине неприступных орлах. Не потому ли эта птица присутствует в бесчисленном множестве на гербах? Каждое государство видит себя таким же гордым, сильным и недосягаемым…
И хочется снова пофантазировать. Допустим, я только что прибежал из леса к пещерным сородичам. У меня важная новость: либо идут враги, либо где-то лежит убитая мною добыча. И её надо тащить всем сообща. Скорее. Чтобы освежевать и съесть. Пока не сгнила и пока не сожрали другие. Мои действия? Сородичей немало, и у меня нет времени обежать каждого. Я выбираю кочку, откуда меня видно. И это кажется логичным настолько, что вроде бы и смешно обсуждать. Казалось бы.
Груда камней. И вот он – первый прототип эстрады. Вот оно – первое и почти инстинктивное стремление ввысь. Вслед за распрямляющимся позвоночником и вырабатываемым прямохождением…
А давайте дальше? Что будет, если ещё и залезть на дерево? Тогда можно лучше увидеть подступы к первобытному лагерю. И ведь кто-то первый, как ни крути, когда-то забрался на эту груду, на пригорочек, на дерево, откуда всё видно. И кто-то первый позднее догадался, что можно камни набросать своими руками. Своими руками сделать вышки для обзора.
Начинается медленный и неизбежный процесс. Против наших желаний. Сакрализация того, что выше. Того, кто выше. И если ты на помосте перед другими, значит, у тебя есть некая претензия. Чтобы другие увидели и услышали. Оценили или освистали.
«Ex cathedra» – с кафедры. Непререкаемо. Как это сформулируют уже в европейской традиции. Мы начинаем переосмысливать мир через понятия «верх» и «низ»: боги живут недосягаемо высоко, но и несложно провалиться в ад. Откуда, как и из Гадеса, нет возврата. Не поможет даже всемогущая лира Орфея. В Японии же, напротив, существовал культ божеств ками, которые спускаются с неба на вершины гор, деревья и столбы.
А в какой-то момент происходит и совсем фантастическое. Кому-то приходит в голову мысль установить условную зависимость между вертикальной царапулькой, прочерченной пальцем на пещерной стене, и идеей движения вверх. Остановитесь. Призадумайтесь, что это совершенно неочевидно, как может показаться в первом приближении. Это мощнейший толчок в абстрагировании – подобная договорённость о такой ошеломительной связи.
И ещё один неведомый гений первобытности прочертил пальцем на первобытном грунте такую же царапульку. На горизонтальной поверхности. И пошёл ещё дальше. Возникла полная условность: один конец чёрточки – это верх, другой – низ.
Она начнёт своё безумное шествие по миру знаков. В прямом значении реализуется в иероглифах «верх» и «низ», «гора» и «дерево». Она станет солярным символом, рвавшимся в небеса независимо и в разных частях планеты. Она взметнётся поставленными вертикально глыбами Стоунхенджа, обелиском Луксора, монументом Вашингтона, Эйфелевой башней, Останкинской, телецентром на Александерплатц, башнями Эмпайр-Стейт-Билдинг и Бурж-Халифа …
Это будет и то, что Сальвадор Дали смелыми пятнами зацементирует в «Вавилонской башне» в 1967, когда будет иллюстрировать Библию.
Сальвадор Дали «Вавилонская башня», 1967
Да и в библейском сюжете это самая космическая метафора. Метафора вознесения. Она растиражируется повсюду – от смелых ракурсов вроде романа Пера Лагерквиста «Варавва» до дурашливых на первый взгляд вещей: что «Москва-2042» Владимира Войновича, где на орбиту запулили Гениалиссимуса, ставшего богом, что поставленные по Стернзу Элиоту «Кошки», где старая Гризабелла помчится в кошачий рай «up, up, up, past the Russell hotel». Пусть и на старой автомобильной шине.
И какой бы ни приходил радикальный политический строй, мало кто осмеливался замахнуться на архетипы. Хотя, казалось бы, поменяй всё: «До основанья – а затем…»
«Затем» не будет ничего, если опаснейшие эксперименты проводить с затрагиванием символьных основ. Поэтому и в атеистической попытке никто не тронул небо, но наполнил его новыми смыслами. Как наполнили смыслами и извратили знак силы (пятиконечную звезду) и свастику (благодатный буддийский символ).
Агитационный плакат «Кооперирование СССР», 1920-е
Впрочем, может быть, наполнение и не было столь уж и новым? Просто под другой обложкой? Как это сделал советский агитационный плакат. Он всё так же вырывал ввысь нового человека новой эпохи. Стрелы пламенной готики заменились трубами заводов. Но целевая аудитория получила те же небеса.
Агитационный плакат «За единый революционный фронт трудящихся», 1928
Да и сама архитектура не скрывалась, не пряталась и не кокетничала: да, храмы. Всё те же. Просто новые. Для новой религии. С новым объектом поклонения. С новыми шаманами, изрыгающими ритмованные речовки. С новыми часословами, по которым живёт завод от рассвета до заката. С новыми мучениками и святыми, которые иконно вывешиваются на досках почёта и награждаются медалями. Иногда... посмертно. С новыми богами, которых кладут в зиккуратные мавзолеи. Но суть останется всё той же: вверх, вверх и снова вверх.
И это стремление чувствуют все. Независимо то того, каков опыт и возраст. Это сидит на подкорке. В архетипическом взгляде на вещи. И проявится даже в таком возрасте, когда в глобальных вопросах ты не можешь идти осознанно в принципе. Вырвется и выплеснется. Даже в восемнадцать. Не случайно, наверное, именно в этом возрасте Сергей Пронин, который когда-то мне был просто Серёга, напишет ясно и всеобъемлюще:
а напротив обледеневает стеклом высотка,
иглой протыкающая резиновые небеса