• Главная
• От вскрика до образа
• Городские детали

Городские детали

А начнём-ка с кошмарчиков, пожалуй. Представим себе город. Более безликий, чем в «Мы» Замятина. Более скрежещущий, чем в «Бразилии» Терри Гиллиама (Brazil). Более механический, чем в «Неуместном человеке» Йенса Лиена (Den brysomme mannen). Более параноидальный, чем в «Тёмном городе» Алекса Пройаса (Dark City). Тоталитарный город. Аморфный. Вышелушенный.

Это несколько сотен совершенно одинаковых кварталов, идущих один после другого. Ровными квадратами, идеальными перекрёстками. С повторяющимися аллеями деревьев. Да что там, вообще без деревьев. Только асфальт. Никаких фонарей. Рассеянный свет из невидимых источников. Дома ничем не отличаются один от другого. Из одного материала, с одинаковым количеством этажей, с одинаковыми дверями. В общем, не будем перечислять всё. Просто представим себе город вообще без опознавательных знаков. Архитектурное «лего».

Сложно сказать, догадывался ли кто-нибудь до изображения чего-то подобного в принципе. Эдвард Хоппер по крайней мере приближался в своей выщелоченной манере сделать улицу не просто пустынной. Пустынной вполне осмысленно и зловеще. Люди сидят как бы вместе, но мы видим, что они все порознь. Даже мужчина и женщина – словно чужие. Как будто отрешённые, как будто вечер их любви будет таким же холодно-чеканным, как равномерный заворот света за угол. Как сама обстановка кафе. И чувствуем, насколько это рифмуется с той средой, что царит за окном. Люди похожи на ритм безликих окон на втором этаже. Они не соприкасаются.

Edward Hopper. Nighthawks. 1942

Мы вряд ли сможем долго чувствовать себя комфортно в таком пространстве. Что мы бы ощутили, легко себе представить, если оказаться в огромной комнате, которая выложена ослепительно белой плиткой. Нам показывают: вот «где-то посередине» есть тайничок. И ведь можно воистину сойти с ума, если потом пытаться найти его во второй раз.

Чтобы этого не произошло, уходя от тайничка, на подсознании мы начнём искать зацепы. Хоть микродетальку, которая позволит безошибочно опознать нужную плиточку среди тысяч. Там наш клад. Но парадокс: ещё же нужно отметить так, чтобы не догадались другие. Так появляется знаковая обусловленность, потаённость кодировки, эффект эзотерического узнавания. Нечто необъяснимое и не требующее объяснения. Что понимается только нами.

Помните, как в «1984» у Оруэлла главный герой, ведя дневник, клал пылинку на краешек, чтобы видеть, добралась до него полиция мысли («мыслепол») или нет? То был его тайный знак, понятный только ему. Казалось бы, кто может обратить на это внимание? Никто. Но увы. Полиция мысли, пролистав мыслепреступления, так же в точности аккуратно клала ту же пылинку на место. Тайный знак был разгадан и не спас главного героя от пули в конце…

Но вместе с тем я лично никогда и не мог отделаться от странного ощущения: животное по-своему, биологическими методами расставляет знаки. «Метит», как мы говорим в обиходности. Вроде бы простейшая физиология, а сколько значения для организации пространства. Это потом, когда я уже подрос, стал понимать, что организация всей нашей жизни идёт от таких вот простейших биологических законов. Просто в век «цивилизованности» метки разодеты по последней моде.

Тем не менее ни одна самая-рассамая тоталитарная система до сих пор не смогла (да и не пыталась) создать безликое городское пространство. Просто потому, что она никогда не смогла бы совладать с необходимостью расставления меток, заложенной инстинктивно. Но такая безликость, как ни странно, противоречит самой идее тоталитарности. Тоталитарность – это не столько уравниловка, сколько строгая регламентация. И жизнь в городе – то есть общественная – подпадает под неё в самую первую очередь. В противном случае начались бы хаос и паника. Что противоречит самой идее тоталитарного общества.

Кстати, над этим получится даже посмеяться. Мальвина Рейнольдс под простой гитарный перебор в своём Ticky-Tacky кинет миру в виде сжатых строк всю суть «массового строительства»: «in boxes made of ticky-tacky, and they all look just the same».

А мы их воспоём, наших иногда почти незримых. Живущих на подкорке. Это наши городские детали. Которые мы создаём для себя и друг для друга. В этих городских деталях мы переносим смысловую нагрузку в пользу игры ума. Растущее дерево перестаёт быть чем-то из ботаники. Оно становится ориентиром. Таким, о котором мы можем знать иногда только при предварительной договорённости. Как камень, приваленный к входу нашей первобытной пещеры, может маркировать наше и только наше пространство.

Хаос и многоголосица городских деталей создают упорядоченное пространство. Упорядоченное до безликости пространство создаст хаос. Парадокс сосуществования.

И этот парадокс потом подчеркнёт остроязыкий поляк Ежи Лец, известный своими противоречиями и интеллектуальными провокациями:

Ach, gdyby tak od razu,

każdy zrozumieć mógł,

że lepsza droga bez drogowskazów,

niż drogowskazy bez dróg.¹

Его соотечественник Рышард Марек Гронский пойдёт и подавно далее. По пути уже нашей эпохи. Нового веяния – вживления себя в неодушевлённое. Он спросит, а что чувствуют эти самые городские детальки, эти указатели. Он поставит себя на их место.

Drogowskaz
Drogę nam wskaże
(Kształtem literę Ł przypomina)
Znam jedno z jego
Najskrytszych marzeń –
Drogowskaz chciałby
Raz
Pójść do kina...²

А ведь началось всё с важного процесса. За революционность которого первому изобретателю не дали никакой премии. Разумеется, я шучу: всё было медленно и стихийно. Как бы там ни было, но то была «первичная урбанизация». Когда общность людей не просто ощутила, но воплотила наконец прямую необходимость жизни вместе. Элементарная безопасность. Спецификация и разделение труда. Установление определённых иерархических отношений. Китай, Месопотамия, Египет, много позднее – Европа. Всем нужно своё место. Своя норка. Свой домик. Так повелось. Город сам по себе – уже символ. А символическая принадлежность к городу – это уже и принадлежность к мириадам его значений.

В живописи любая жанровая сцена станет неизбежным вместилищем подобных городских деталек: приклеенная бумажка-вывеска, зонтик, бордюр, скамейка, вбитый в стену крюк, открытое (именно открытое) окно…

Герард Доу. Шарлатан. 1652

Попробуйте их убрать. Поместите этого шарлатана в чистое поле. Да или просто на пустынную плоскую крышу. Нет. Невозможно. Потому что городские детали будут становиться здесь не просто ориентирами к смыслам на конкретном холсте, но неотъемлемой частью культуры. Если хотите, своеобразной зацепкой во времени.

Они будут отвечать за нашу память. Отсылать нас в прошлое. Пусть даже в маленькое и незначительное. «Здесь был Вася» – этого уже достаточно, чтобы пространство приобрело совершенно иное звучание. Можно сказать, своеобразный «народный мемориал». Желание оставить свой след. Никогда не задумывались, что позыв что-то такое нацарапать в людном месте – это не просто желание вандализма? Что в этом есть объяснение хоть какого-то укоренения себя в Вечности? Это опаска перед всестирающей силой Хроноса. Я исчезну. Так, может, со стены дома не исчезнет? Или со ствола дерева? Мозгами понимаю, что не прав, но беру резак… и царапаю…

Впрочем, никто этого не чужд. Собственно, надпись у зеркала «Jan van Eyck fecit» («Ян ван Эйк сделал») – чем вам не тот же «Здесь был Вася»?

Ян ван Эйк. Портрет супругов Арнольфини. 1434

Показательна в этом отношении сценка из «Чародеев» (по братьям Стругацким, кстати, если кто не в курсе):

-Костя… плюс… Люся… равняется… лю-бов… Кто такие эти Костя и Люся?

-Не могу знать! С ними… доставлено!

-Выяснить, кто такие эти Костя и Люся, и взыскать за порчу государственного имущества.

-Дереву невесть сколько лет, может, их уже и в живых нет?

-Взыскать посмертно...

Из той же серии будут и венки на столбах в память о нерадивых водителях.

Городские детали будут отвечать за сиюминутность, рассказывая о том, что и где находится сейчас. Вывески. Детские площадки. Клумбы с цветами. Магазин. Кафе. Гараж.  Непролазная ночь. Улица Розы Люксембург. Неоновый фонарь. Аптека доктора Пеля.

А вот музыка долгое время открещивалась от города. Она ховалась подальше от профанного слуха. Монодия, дуэт, только многим позже – ансамблевость. Эдакая брамсовская попытка вывести музыку только в сферу чистого, непрограммного. Музыка ради музыки.

Но и тут рано или поздно коллективность и эксперимент берут своё. Сначала хоровые сцены. Потом уже беснующиеся толпы в массовых сценах выведут шум деталей на передний план. Вот она, взбудораженная рыночная сцена в «Лакме» Лео Делиба (Allons, avant que midi sonne). Громом пронесётся «Сцена под кромами» у Мусоргского в «Борисе Годунове».

Романтика такого плана станет частью музыкального перформанса. Пожалуй, первого в мире. Арсений Авраамов осуществил его дваджды: в Баку в 1922 г. и в Москве в 1923 г. («Гудковую симфонию» потом скрупулёзно восстановили в Петербурге, уже в начале XXI века.) Но будет и Всеволод Задерацкий со своим «Заводом», и Прокофьев со «Стальным скоком». Городская деталь опоэтизированно пропишется в колыбели абстракции – в музыке.

А потом городские детали поведут нас и в будущее. Непременно в светлое. Вспомните лозунги. «Следующее поколение советских людей будет жить при коммунизме» – цитатка Хрущёва доблестно поползла по множеству фризов на домах массовой застройки. Почти как «Завтра пиво будет бесплатным»: отец кузькиной матери знал толк в пиаре.

За будущее отвечают и проекты городских застроек, вывешиваемые на заборах огороженной территории. Афиши концертов. Приглашения на мероприятия, митинги и собрания.

Борис Кустодиев. Праздник в честь открытия II конгресса Коминтерна 19 июля 1920 года. Демонстрация на площади Урицкого. 1921

Сиюминутность, но какая-то вневременная сиюминутность, словно надпространственная и надвременная, заложена в фонарях. Они ничего не обозначают. Они никак не сигнализируют пространство. Но они наше городское всё.

И такая же неутилитарная игра с безвременьем заложена в подстриженных деревьях. Тех, кто прилетает во вьетнамский Нячанг, обязательно отправляют к морской набережной. Смотреть на зелёные фантазии. У вьетнамцев с городскими объектами туго в принципе, но невозможно убить сам позыв к пространственному высказыванию. Поэтому гномики и камни странных форм заменены на деревья-треугольнички. Деревья-шарики. Деревья-жирафики.

Посадить дерево в лесу – это дендрарная рутина. Посадить дерево в городе – мощный символ, деталь, смыслообразование.

П.Д. Бучкин. Всероссийский праздник труда 1 мая 1920

Город – это энциклопедия всего того, чем мы жили, живём и будем жить. И что будет жить независимо от нас и наших желаний. Стихийно и бессознательно. Энциклопедия, рассказанная в символьности деталей. Всё это нужно уметь читать. Иногда немало ломая голову. Как при созерцании картин Босха.

Организация пространства города через детали – это организация пространства прежде всего ума.