Нестеклянный стеклянный взгляд
Ну что ж. Пора вносить первые дизайнерские изменения в нашу уже обжитую протопещеру. Всё вроде бы есть. И шкуру на вход повесили. Загородились от холода и зверей. И огонь развели. Согрелись. Но всё равно чего-то не хватает. Что-то невыносимо гнетёт и требует решения. И оно находится. Скорее всего, подсказано (как и обычно) окружающим пространством. Что-то вроде расщелины в одной из стен. Через которую проникает свет и свежий воздух. Но не проникают звери и дождь. Если нечто существует в природе, это в состоянии повторить и мы. Появилось окно.
Кузьма Петров-Водкин. Тревога. 1919
Насколько точно мы реконструируем эти события в нашей фантазии, не столь важно. Важно само техническое решение, которое превратится в нечто, что навсегда заворожит человека. Окно приоткрыло тайну – пространство дома. Оно дало возможность наблюдать изнутри. Но оно же и расчленило пространство. Началось противопоставление внешнего (экзотерического) и внутреннего (эзотерического).
А те, кто застал советское детство, помнят и песенку. С виду – безобидную. В своей сути – сакральную. Может, автор слов и сам не подозревал, какую иконопись и преклонение перед новоявленными божествами создаёт: «Утром в наше окно // Входит солнечный свет. // Жарко льются лучи // На знакомый портрет…» Ведь спустя тысячи и тысячи лет тут подсознательно проснулись оконные архетипы. Утро и жизнь начинались в солнечных лучах, которые льются сквозь окно (расщелину). Вечер и прощание – снова окно. Не зря, наверное, народные поверья Европейской России утверждают, что уставшая на Земле душа отлетает именно так. Часто даже – разбивая собой стекло.
Виго Кристиан Педерсен. Мать и дети у окна на закате
Разумеется, это смысловое изменение не могли не почувствовать первые свидетели фантастического преображения пещеры. Не почувствовали бы – не легло бы оно в основу многих пластов разных культур. Оно не стало бы одним из самых узнаваемых образов.
А они будут потом разными, эти окна. Что только не выдумает архитектура. Круглые, овальные, многоугольные, стрельчатые. Какие угодно. Но окно останется окном. И если первой символической задачей станет разделение на два мира, то последующей – ощущение взгляда. Ведь я теперь смотрю на мир внешний из мира своего. Из-за окна я имею право и видеть всё совершенно по-другому.
Начнётся бесконечное противопоставление и противодействие двух реальностей – мира заоконного и мира предоконного. Заоконный (эзотерический) – он закрыт. Доступ в него – санкция и особое дозволение. Это доверие. Не всякому я позволяю видеть то, что творится у меня на кухне, а уж тем более в спальне. За окном – интимная зона. Подглядывание в окно – попытка проникнуть в запретное. И этот мир будет всегда привлекать своей потаённостью. А всё потаённое – оно всегда вкусное. Как вообще всё, что нам запрещается.
Каждый догадывается, что происходит у Замятина в «Мы» в «свободные часы», когда на окнах падают шторки. Мы понимаем, зачем герой просит Рапунцель сбросить волосы из окна. Но это – за закрытыми ставнями: Les volets clos.
Генри-Патрик Рейли. Парочка
Мир предоконный – это мир внешний, экзотерический, который не требует особого сокрытия. Но акценты смещаются при разглядывании из окна. Изнутри вовне. Из мира сокрытого. Подойти к ещё пока высоковатому по росту подоконнику – один из первых осмысленных шагов ребёнка к постижению мира.
Итак, ещё одна деталь-символ. Если я могу сквозь что-то смотреть, значит, это приобретает определённое свойство моего глаза. Начинается движение метонимии. Я начинаю переносить часть на целое, а целое на часть. Именно по метонимическому переносу постепенно окно и становится одним из тех элементов, который характеризует всю физиогномику дома.
Соответственно, окно же становится и объектом коммуникации. Обряд колядования – в той или иной форме известен всем. Но колядующие редко подходят к двери. Не остаются у забора. Колядуют именно у закрытого и пока равнодушного окна. На тебя смотрят. Тебя оценивают. Ты на сцене. Идёт пока коммуникация в одном направлении. Сродни телевизионному экрану. Но дальше начинается интерактив: в котомку колядующих валятся пряники и сладости. Говоря по-современному, кнопочка «like». Или гонят прочь. Заминусовали.
В России же неслучайно возникает культура наличника, необычного и изощрённого. Если идти дальше, то метонимия действует и в случае ставень, которые похожи по форме и сути на веки. Если я закрываю веки, я не хочу видеть мир, сплю или же не хочу, чтобы мир видел нечто в моих глазах. То самое нечто, что глаза всегда выдают.
Окно становится коллективным взглядом в город, коллективным взглядом города. Когда окон уже становится беспредельно много. Оно проводник отношения к победителям или захватчикам. Вспомним сданный фашистам Париж. Он встретил гитлеровские войска закрытыми ставнями и пустыми улицами. Этого было достаточно, чтобы ужаснуть вторгшихся. Ведь прочитывалось: город встретил закрытыми глазами.
Марк Шагал. Париж. Вид из окна
А дальше и прямая сакрализация. Сказочное оконце, оконце в другой мир. Не просто в мир запретный и сокрытый. В мир невозможный. Появляется кочующий образ сказителя (сказительницы), и мы это ещё помним по бесчисленному множеству телевизионных передач для детей. Рассказчик у окошечка. Не всегда, правда, им удаётся сохранить эту сказочную неприступность и чистоту. Как оскандалившийся польский Мись из оконца (Miś z okienca).
Эстетизация окон – уже не просто эстетизация одного фасада. Эстетизация всего городского пространства. Чем хаотичнее застекление и «оконная политика», тем меньше уникальности у самого города. Только выработанный свой собственный стиль, свой собственный «взгляд окон» и позволяет узнавать. Безошибочно определять. Воспевать «московские окна», «парижские окна», «венецианские окна». Многоголосица – это цветовая грязь. Шум. Безвкусица. Словно множество разрозненных мирков, которые не в состоянии договориться между собой.
А Пётр I будет автором одного из самых растиражированных образов окна для всей новейшей истории России. Пополнение в копилку «клюквы». Кинематограф даст ответ сатирически: «Окно в Париж». Словно мы рубим его до сих пор. Проникает-то к нам всё такое причёсанное. Но приобретает уродливые черты, стоит лишь соприкоснуться с нашей почвой.
Кстати, окошко – это взгляд сверху вниз, но, как ни странно, не унизительный. Он может быть игровой, шутливо-диалоговый и подтекстно-скабрёзный.
Карл Шпитцвег. Окна
Может же, напротив, быть разграничительным. Что нужно усилием преодолеть, чтобы человека вырвать из клещей потустороннего мира. Нежелательного, как оказывается. Забрать его в мир реальности. Как это и происходит в большинстве сюжетов «похищения». Хотя, казалось бы, вертикаль верх-низ должна говорить об обратном. Ты выше – я ниже. Вроде бы кто выше, обладает большей силой. Но не в случае томящихся за окном.
Под окном поются альбы (песни верного друга, который сторожит зарю и предупреждает приятеля, чтобы тот отлипал уже от возлюбленной). Эти же «заоконные» песни и серенады перекочуют неизменно в рок-культуру середины XX века. И уже Битлы прокричат про трагическое подглядывание за окно, они же перепоют из Дао-Дэ-Цзина: «Without looking out of my window, I could know the ways of heaven». Спектр от лёгкого до недосягаемо-высокого.
В окно будут стучаться и требовать возлюбленную: tap on your window, too. Кутуньо продолжит серенады в лучших традициях уличной культуры Италии: подойди к окошку, красавица моя! – affacciatiallafinestra, bellamia!
Они будут так близко. И вместе с тем – так далеко. Как окна двух Берлинов, над которыми планируют и в которые заглядывают ангелы в фильме Вима Вендерса «Небо над Берлином» (Der Himmel über Berlin). Через окно мы смотрим с любопытством и ужасом, с равнодушием и ожиданием. На наши окна тоже смотрят. Возможно, кто-то просто вздыхает и не может подойти и постучаться. Не хватает смелости…
Поль Парфонри. Пара у окна
А вот искажение исходного замысла окон в фасадах домов становится одним из бичей современной городской среды. Почему это вызывает какой-то подсознательный протест? Мы понимаем, что уродуется одна из символьных структур. А они наиболее устойчивы в человеке и вызывают неконтролируемую реакцию.
Когда же уже дело доходит до разбивания окон, то это уже протест через ослепление городской среды. Ну а в популярной культуре окно становится то местом торга – сквозные проезды для автомобильной покупки фаст-фуда (drive-thru), то точкой бюрократического общения – чиновнические окошечки, около которых мы обиваем пороги властных коридоров.
Но и при всём при этом дуальность оконного взгляда остаётся. Не во всём структура окна сакрализовалась. Сформировался пласт метафор поверхностного взгляда, отчуждённости: «видеть мир из окна», «жизнь проходит, словно за окном». Но и именно окно отличает дом от норы. Абстракция в мышлении.
Послечернобыльская Припять встречает редких посетителей – любителей индастриал-хоррора – выбитыми стёклами. Чёрными, пустыми глазницами. Мертвецки выжранными. Наверное, уже невосстановимыми после трагических событий. Странный надлом. Два пространства словно сливаются друг с другом. На символическом уровне мы чувствуем разницу между «живыми» и «мёртвыми» окнами.
В слепых глазницах мы словно видим зеркальное отражение повседневного мира. Мира без возможности убежать в сказку. Мира без возможности укрыться в собственную нору. В собственное пространство. Сумрачная реальность врывается в сакральное пространство сквозь выдранные рамы. Разливается по когда-то дышавшим домам.
Она как бы и говорит: пока светится окно, есть сказка. Не будет светящегося окна – будет планетарная Припять.