Непройденный маршрут
Судьба моя решалась долей секунды. Но трекинговая палка чудом под нужным углом и в нужный момент воткнулась в дно горного потока. На слегка согнутых коленях, с разворотом торса я вырвал себя из стремнины реки. На практике стало ясно: брод через Бавю невозможен. Но в тот же самый момент были и все шансы, чтобы четвёртая и пятая интерлюдии-практикумы стали последними. Да к тому же и посмертными.
С природой – к тому же горной – шутки плохи. Как ни строй из себя царя Вселенной, именно хребты с перевалами и поставят тебя на место. Укажут на твоё ничтожество. А то и просто сошвырнут, как пылинку. Давая понять, что ничего ты в этом мире не решаешь. Что получишь ровно то, что тебе отмеряно.
А вот кто не бывал в горах, тот не проверял своих физических сил. Не заглядывал в колодец своей души. Горам нет дела до человеческой гордыни. Да и выбирают они по своей логике и прихоти, недоступной нам: кому благоволить – кого наказать. Горы – это горы.
И если Джомолунгму только в 1953 смогли, наконец, штурмовать и покорить, то остаётся лишь реконструировать (то есть, по-нашему говоря, фантазировать), как воспринимались вершины ещё тогда, когда не было даже и речи о подступах к вполне себе по нашим меркам средним из них. И уже не удивляешься, почему Джомолунгма – это «мать богов». И никак иначе. Почему «мир горний» – это мир недосягаемый. Противопоставление миру обыденному и грязному. Чистота и божественность. Обитель бессмертных.
Однако вот он – наш древний пейзаж. Сверкает вдали. Ущелья. Перевалы. Но что-то зацепило взгляд моего протосородича. Взор скользит с вершины на другую, и непременно одна прикуёт внимание своей высотой и особо ослепительным блеском. Недостижимостью. Протоавтор современного иероглифа зарисует пиктограмму. И пиктограмма эта вбросит в мир понятие сравнения. Ведь только оттенив одну вершину другой (или несколькими) пониже, можно и получить представление о высоте главного элемента. Того, на котором зацепилось внимание. Чтобы через рисунок эту идею уловили и другие. А концентрация на выделяющемся объекте – это первая попытка целеполагания. Пусть для начала это просто выделение из множества.
Горы начнут дарить образы и становиться символами. Начнётся долгий путь человека в горы и гор в человека.
А в китайской иероглифике идея первой пиктограммы сохранится до наших дней: и суть сравнения, и суть акцентированного взгляда-цели на основную вершину. Собственно, в современном начертании значение «гора» (shān) и передаётся именно трёхвершинным иероглифом. Как это и сложилось ещё тогда. В первописьменные времена…
Там, где есть гора, неизбежно появляется и ритуал. Ритуал поклонения. А как помыслить другое? Не ритуал же торжества над стихией? Возникает ещё одно сравнительное соположение: человек против горы – ничтожество против величия и вечности. Поэтому Кайлас и становится ещё и местом паломничества, куда едут совершать «кору» – священный обход. Ритуал вбирания энергии от невероятной мощи.
Появляются Олимп и Меру. Там поселятся боги и дэвы, Зевс и Брахма. Да разве мог кто-то из живущих в мире дольнем не то что приблизиться, но помыслить о приближении? Не говоря о том, чтобы вообразить себя обитателем. За тысячелетия наполняется мифолого-легендарными смыслами и Кайлас. Почитаемый во многих религиях сразу, он и обитель Шивы, и избранное место обитания Будды в новой реинкарнации.
Но если гора – это обитель бессмертных, то вполне вероятно, что смертным доступ туда будет закрыт. Без объяснений. Просто запрет и санкция.
Система возникающих запретов в первобытном обществе чаще всего отражает страхи. Точнее, их комплекс. Что-то, видимо, было (и есть) у гор такое, чего в те временя имело смысл бояться. Вероятно, важна не высота гор, а, скорее, общее их какое-то свойство. Ведь как бы ни мала была гора Тельпосиз (немногим более полутора километров), у коми и она становится священной, а следовательно, запретной к посещению. Что-то ведь чувствовал человек в момент первого расслоения и иерархизации. В момент установления неравенства.
Просто при общении «человек – горы» нужно признать равенство всех и каждого. А это прямая опасность иерархии. Ведь мы только-только дошли до сравнительности. Мы только-только поставили царя/вождя на самую вершину. Как же допустить, что горные лавины не спросят о чинах и деньгах? Разве может быть разговор, что равны и царь, и раб; и нищий, и богач? Крамола. Запрет. Точка.
Первобытный запрет интуитивно ощущает и необходимость ограничить человека в его возможности самопроверки. Ведь выполнение чего-то невыполнимого другими возвышает его над остальным стадом. Риск потери авторитета кем-то другим. Подрыв устоев. Снова крамола. Снова запрет. Снова... точка.
Но запретность будет исподволь пытаться преодолеть саму себя. И появление архитектуры окажется не без влияния формы гор. А уж камбоджийский Байон в Ангкор-Вате напрямую повторит их формы и нагромождение. Начнётся диалог-покорение «и я могу». Я могу создать подобное. Я, наверное, осмелюсь позднее и покорить.
Но ни бог, ни царь и ни герой не помогут. Только... своею собственной рукой. Потому Высоцкий и резюмирует этот непредсказуемый принцип «отбора» желанных и нежеланных в своём рычащем тексте:
Надеемся только на крепость рук,
на руки друга и вбитый крюк
и молимся, чтобы страховка не подвела…
Для него горы – это образ и протест против обывательщины и мещанства, добровольный отказ от бесполезного, почти коматозного комфорта в городах: «Другие придут, сменив уют на риск и непомерный труд, пройдут тобой не пройденный маршрут».
Горы станут приобретать и социально-исторические свойства. Часто это бесплодная попытка завоевания, которую с заведомым проигрышем ведут страны, мнящие себя покорительницами. Россия не стала исключением. Немалой кровью и усилиями удалось покорить себе Кавказ. Да и удалось ли? Ведь и в сугубо историческом контексте горы, если хотите, проявят свой характер. Так просто они сдаться не могут. Скорее сделают вид. Чтобы покорить завоевателя себе. Чтобы заставить его снова и снова вернуться к древнему ритуалу поклонения. Опуститься на колени – уже в переносном смысле заворожённости и благоговейности. Замереть в восторге перед вечностью, которая дышит с самых вершин.
Не случайно поколение за поколением поэтов мчалось и будет ещё мчаться к горам. За вдохновением. За сюжетами. Самобытными. Своенравными, как горные реки. Звенящими, как сабли Хачатуряна. Отточенными, как жесты горских танцоров. Это всё всполошит музыку разных стилей, и даже Эдда Мювек даст венгерский ответ Кавказу. Ведь Венгрия помнит свои давнишние взаимоотношения с Осетией.
Горы могут быть завораживающими и сверкающими, манящими и загадочными. Они могут быть зловещими и неприветливыми, таящими опасность и вражеские засады. Но никогда – презренными. Никогда – мерзкими. В отличие, скажем, от нашего субъективного восприятия мегаполисов. «Отвратительный», «смердящий», «гноящийся» – при всех возможных сочетаемостных ограничениях в системе языка достаточно сложно представить себе такое отношение человека к горам. Первобытное благоговение и страх впитаны позднейшим развитием искусства. Вплоть до полуэзотерических экспедиций Рериха.
Николай Рерих. Гималаи – Розовые горы
Штурм гор будет предпринимать и музыка – своей абстракцией и блеском с горами попытается сравняться Штраус в «Альпийской симфонии» (Eine Alpensinfonie).
А для Вагнера тема Валгаллы станет одной из ведущих на протяжении всех вечеров «Кольца». Да и в целом, если брать не только музыку. Спустятся сумерки богов. Сгинут бессмертные, но не погибнет гора. Как и положено в мифологии, она останется неизменной. Символьной в своей значимости для рождения нового дня.
Станет и одним из символов противостояния ущелью как миру презренному и падальному. И у осетинского современного поэта Ахзара Кодзати (Æхсар Хъодзаты «Хохы хъæлæс») возникает мощный по силе образ этой инверсии пространства. Та самая инверсия, которая нами с лёгкостью экстраполируется на социальный уклад жизни. Есть недосягаемые вершины. Но попытка уничтожить эти возвышающиеся над всем обществом махины приводит к уничтожению и той серой прослойки, которая всегда прилагает массу усилий к процессу истребления.
Сымæр дæлджинæг, аууæтты куырм бæстæ,
йæ сау цагъар дæ сарæзта адзал.
Дæ, чи зоны, дæ хилæгойтæй хъал,
мæнæн та ме скаст – уаритæ, цæргæстæ.
Мæ цъититæ ыстъалытимæ – ‘мвæрстæ.
Мæ рындзтæй дуртæ цасфæнды дæр кал,
мæ бындзæфхад мын цасфæнды дæр хал,
уазд искуы суæм тыгъд быдыримæ ‘мвæзтæ.
Дæуæн дæр уæд, дæлимоны лæгæт,
дæ маргхъæлæс æрцæудзæнис æхгæд:
дæ фаг мæ фæрстыл разындзæни дуртæ.
Уæдмæ та стондзæн ног вулкан кæмдæр,
уый фестдзæн хох – мæ цъуппытæй уæлдæр,
кæсдзæни дæм дзы мæйтææмæ хуртæ.
Перевод В. Бурича
Слепая бездна, сумеречный дол,
убежище, наполненное смрадом,
даёшь приют ты воронам и гадам,
мои же гости – сокол и орёл.
Моя вершина – с солнцем наравне,
Века моим питаясь камнепадом,
какую подлость ты готовишь мне?
Обитель дьявола, ты не страшна мне,
исподтишка подтачивая камни,
меня ты хочешь окружить кольцом.
Но знай, что смерть свою ты приближаешь:
тот день, когда с землёй меня сровняешь,
тем самым станет и твоим концом.
Они поманят к отшельничеству и медитации. Ведь есть возможность закрываться в недосягаемых пещерах... А ледниковая талая вода смывает грязь и кристально течёт по склонам. Это метафорическое свойство передаётся и стремящимся в подобное уединение людям: искать обновления. Словно начала новой жизни. Словно обнуления послужного списка. Зачастую не самого похвального.
Это искушение. Неслучайно именно туда уйдёт Иисус для проверки себя. Равнение на богов.
Горы – ещё и искушение тем, что запрещено обществом. Образ переломленного хребта – уже в наши дни. Причём не просто горного, разломленного тектоническими движениями, но и простого, человеческого. Ибо скорее так и нужно понимать Brokeback Mountain. Запретное, но в другой одёжке. Запретное и искалеченное надуманными человеческими представлениями, комплексами и предрассудками. Именно там, вдали и вне досягаемости, находят друг друга Эннис и Джек. Именно там пытаются спрятаться от злобы и неприятия. Но общество настигает их. Как настигло и Симона Кананита в абхазской пещере за две тысячи лет до вайомингских объятий.
Горы с радостью готовы дарить и успокоение. Но зачастую слишком смертельно это дыхание. Иногда бывает и безвозвратным. Неизбежным, как у Гёте.
ÜberallenGipfeln
Ist Ruh.
In allen Wipfeln
Spürest du
Kaum einen Hauch;
Die Vöglein schweigen im Walde!
Warte nur, balde
Ruhest du auch.
Перевод М.Ю. Лермонтова:
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
А сколько людей штурмует ежегодно вершины. Сколько гибнет. Скольким потом встречаются на пути, как ни жутко звучит, трупы погибших. И более того. Ориентируются по ним: «Сколько там ещё метров до вершины?» Но не останавливает и подобное зрелище. Ведь помните? Это – искушение. Это – ревизия себя.
Однажды вдохнув зов гор, выдохнуть его уже просто невозможно. На вопрос, полезешь ли снова, ответишь презрительным фырканьем: «А есть сомнения?» Гора – это образ вызова, бросаемый человеку природой. И принимаемый с покорностью. С благодарностью.
И хотя человеку мало пользы от рекорда нахождения в разреженном воздухе на высоте почти девять километров, остановить безумные попытки невозможно. Ведь это и есть то абстрактное целеполагание, постановка неутилитарной задачи, единственно в которой человек и может обрести себя подлинного и нематериального.
Именно к вершинам и отправляются за неизуродованным эстетическим восторгом.
За вечным поиском тропы богов, которая когда-то была запретной.