Я ль на свете всех
Хипстер с айфоном, фотографирующий самого себя в зеркало, – это уже не тренд и не мода. Это даже не принятый или обязательный визитный ход. Это уже давно обыденность сетевой жизни. Затёртая до таких дыр, что воспринимается при первом онлайновом фотознакомстве не более глубинно, чем «Привет, как дела?» А ведь когда-то зеркальная и зазеркальная суть была недоступной к пониманию. Оберегаемой от профанного взгляда. Ибо то был взгляд по другую сторону от нас. По другую сторону самих себя.
Рене Магритт. Два человека
Конечно, зеркало стало объектом повседневности с самых первых моментов существования. Да что уж там – начиная с отражения в воде. Чтобы к нашим дням стать частью необязательной мимоходности. Пренебрегаемой Вселенной, словно лишённой какого бы то ни было значения. Как та формула приветствия. А ведь с чего всё начиналось. И главное – как всё начиналось.
Я рассматриваю посткроссинговскую открытку, полученную в интернет-игре из Стамбульского музея современного искусства. Вижу лёгкость решения и феноменальную бесподобность пространственного разлома, который фотограф осуществляет простым до банальности приёмом. Ведь ничего особенного нет. И вместе с тем есть всё. Несколько разных пространств, разнесённых по разные стороны от зеркала. И само пространство зеркала. Несущее своим отражением новое пространство. Неотделимое от общей композиции. Получился новый образ неожиданного Стамбула.
Джем Тургай. Зеркало
Он такой – этот феномен. Замызганный употреблением и всегда свежий. Искажённый нами и самим собой, но при этом неискажённый и неискажающий. Образ «я» и образ «не я». Зеркало – отражение – постижение – истина.
Однако мы снова мчимся к протопредку. Он возвращается то ли с охоты, то ли с какой-то междоусобной передряги. Весь в кровоподтёках. Один из его соплеменников подбегает и на каких-то ещё невнятных, нечленораздельных звуках (пополам с диковатой и пока не сложившейся жестикуляцией) показывает на лицо: ранен ты, ранен.
Протопредок наш знает это, конечно, и сам. Потому что болит. И кровь капает на ладони. Он её даже слизывает и чувствует вяжущий солоноватый вкус. Но он не имеет представления, как именно и куда именно он ранен. Проще говоря, не имеет полной картины произошедшего с ним.
Чтобы лечить самого себя, нужно понимать, где же всё-таки раны. Все. До самой маленькой царапки. И тут он вспоминает одно странное чувство, пережитое недавно. Наклонившись над водой, он увидел словно второго себя. И тот второй словно делал те же жесты, которые делал и он. Он настоящий. Хотя всё же не он. Хм… Нет. Он. Неважно.
Протопредок мчится к водной глади промывать раны и убеждается: да, на тихой поверхности запруды таки он. Мы перешли на ещё один уровень восприятия. Уровень истинности. Уровень отражённости. Уровень раздвоенности. Уровень отражённой истинности в раздвоении. И так далее в самых разных комбинациях, на какие хватит фантазии. Не остановить.
Ведь это уже не зверь, который не видит отражения себя. А если и видит, то не реагирует, поскольку у него нет абстрактного механизма для применения отражения. Ну да, вижу, может, и осознаёт зверь. Но что с того? С тем же успехом я вижу и стену перед собой. Но я не кидаюсь без необходимости ни на неё, ни на зеркало.
Вот в этом и лежит суть. Совершенно неважен научный ответ, видит или не видит себя собака. Важен результат – отсутствие реакции: животное не имеет абстрактного целеполагания. Без которого никакие отражения себя животному не нужны в принципе. Чтобы пользоваться зеркалом, нужно ставить вопрос: «Что я хочу в нём увидеть?»
Кинуко Крафт. Имперское зеркало
Мой же протопредок хотел увидеть раны на самом себе. Ему уже недостаточно было просто бултыхаться в воде на лечебный авось. На такой же авось кушать целебные травы или замазываться грязью. Нужна определённая целевая информация. Для ускорения процесса лечения.
Так отражение и правда навсегда превратят человека в раба своих целей и вопросов.
Зеркало станет не просто предметом обихода, но поклонения. Предметом женской красоты и женской ведьмаческой сущности. Частью мифа и сказки. Даже мифологемой. А ещё и одним из первых в мире точных устройств. Которое или не даёт сбоев вообще, или которое даст сбой только при уничтожении. Нужно разбить. Только так ты в состоянии уничтожить правду.
Жан-Батист Грёз. Разбитое зеркало
Когда в мир приходит это двоепространствие, формируются и два мифологических мира: мир меня, держащего в сознании представления о себе и окружающих, и мир холодного отражения, который никаких мнений не держит и не заинтересован ни в чём. Это-то двоепространствие и раскалывает по сей день мир на два противоборствующих лагеря по ответу на вопрос: «Является ли правдой то, что я высказываю словом, или правда, истинное и неискажённое отражение непредставимы и недоступны в принципе?»
Ведь я могу видеть своё отражение в зеркале, могу как-то даже его попытаться воспринять, но сталкиваюсь со множеством парадоксов. Я не могу прикоснуться к нему, даже прикасаясь. Я не могу слиться с ним, даже входя в водную гладь. Ибо я разрушаю отражение своим вхождением в воду. Я не могу сделать ничего, чтобы отражение было таким, как я хочу (чтобы исчезли, скажем, лишние килограммчики), ибо отражение всегда будет зависеть от того, что отражается. Но тут же и порождаемый парадокс: всё зависит только от тех объектов, которые отражаются. Дай зеркалу яблоко – оно отразит яблоко. Но не грушу. Парадокс замыкается.
Раздвоенность самого пространства. Раздвоенность самого человека. С одной стороны, это я, ибо именно я и становлюсь первоисточником отражаемого явления, но и не я, поскольку нет ничего, кроме фиктивного восприятия в моём сознании, что я и называю странным словом «отражение».
Так продолжает своё становление пространство абстрактной истины. И это не могло не оказаться демонизированным. Вроде бы и точное оно, это изображение, но не совсем. Твоя правая рука – его левая. Ты вроде вправо двигаешься – он влево. Ты вроде и щёчку свою аленькую погладишь – а его щёчка останется всегда бесконечно далека. Его – это кого? Ну того, который там. (Вспоминаете? «Тот, который живёт в пруду!»)
Этот второй, который там, и порождает двойника. Двойник станет непременным атрибутом множества культур, в которых он будет то ангелом, то дьяволом.
И вот оно – мифологическое наше явление зеркала. Зеркало Нарцисса. Идея самолюбования. Которое так же в точности недоступно животному.
Огюст Тульмуш. Тщеславие
Образ будет проникать и в философские трактаты. Зеркало начнёт становиться чем-то вроде метафоры незамутнённого восприятия, на чём и настаивает буддийский Восток:
«Само сознание есть древо бодхи,
а тело есть светлое зерцало с подставкой…»
У зеркала нет своего изображения. Оно всегда живёт только тем, чем его кормят. Так и для буддизма. Тело лишь отражает то, что ему дадут из внешнего мира. И сложен поиск незамутнённой истины.
Помните ведь? Зеркало для нашего восприятия важно тогда, когда мы знаем, что именно хотим увидеть. Насколько время пожрало нас – вот мы и ищем морщинки. Насколько фыркнут сегодня на дискотеке девочки – вот мы ищем прыщики. На этих практических задачах и было построено стремление гадать по зеркалу. Ведь в нём, в этой недоступной реальности (а будущее так же в точности недоступно), я непременно должен ответить на вопрос, который меня волнует. Я должен увидеть то, что я хочу. И хочу я увидеть свою судьбу. Что ждёт меня за поворотом?
Карл Брюллов. Гадающая Светлана
Зеркало перекочует в сказочную культуру, становясь образом настолько расхожим, что можно запросто потонуть, пытаясь сказать, есть ли общие у него функции в двух разных сказках. Ведь каждый от зеркала хочет какую-то конкретную правду. Свою правду. И столько будет применений, сколько самих человеческих фантазий. Зеркало скорее просто отразит индивидуальные черты человеческих устремлений: от ответа на вопрос, кто на свете всех белее, всех румяней и так далей, до демиургических идей о сотворении мира через зеркало, как это звучит в борхесовском пересказе легенды о когда-то существовавшем содружестве «людей земных и людей зазеркальных».
Попытка подчинить себе зеркала проявится во внезапном открытии: совершенно по-разному видятся образы в зеркалах выпуклых и вогнутых. Совсем не так, как в прямых. В наполированных. Надраенных. Бронзовых.
Кривое зеркало внесёт и циничный смех средневековой рыночной культуры. Искажённые тела будут производить разрывной эффект на тех, кто эту искажённость увидит. Не менее цинична и сама суть смеха в тех комнатах-обманках: ведь мы смеёмся над искажённостью тела. Стали бы мы над этим смеяться, произойди нечто подобное в действительности? В смеховой культуре зеркало снова проявит себя как необъяснимый по своей многогранности феномен. Как готовый к перевоплощениям и разным способам подачи.
Хотя кривое зеркало и искажает, но искажает по определённым правилам, никогда не подменяя один объект другим. На подмену оно попросту неспособно. В этом-то и есть парадокс: вроде и гипербола, но всегда прочитывается исходник.
Через приёмы барокко зеркало со всеми его искажениями и искривлениями, причудливостями и невероятностями окажется и в иллюстраторской живописи фэнтези, которую многие просто по незнанию и неведению относят к чему-то малодостойному внимания.
Шон Эндрю Мюррей. Дева и зеркало
Спектр наших представлений – от философских до обыденных – отразится и в бесконечном использовании символа и образа на уровне языка: зеркало нашей эпохи, зеркало души и так далее. До всё так же затёртых по расхожести метафор. Хотя прочитывается опять же всё та же интерпретация – «зеркало есть правда». И в 1423 Лоренц Янсон напишет книгу «Зеркало нашего спасения». Проще говоря, «правда о том, как нам спастись».
Такие рассуждения приведут к «спекулятивной», то есть отражающей философии. Спустя две тысячи лет – «теперь и в Европе!» Вслед за Индией. И назовут её созерцательной (speculatio), родственной зеркалу (speculum), не случайно. Рассуждение через созерцание. Зеркало как всё тот же холодный и незаинтересованный свидетель.
В демонизации зеркала сыграет важную роль и фантазия да Винчи. Несколько столетий будут искать разгадку его прямых и обратных перспектив, которые были во многом отточены (а потом и установлены) благодаря зеркальности отражения. Немало непонятного оставят и дневники, которые писались нарочито всё в том же зазеркальном варианте. Чтобы нельзя было обойти применение зеркала для расшифровки. Чтобы с загадкой ты всё равно столкнулся. Чтобы думал, чего больше в этой загадочности – дьявольского или, наоборот, приближающего всё к тому же к холодному и незаинтересованному постижению.
Алиса уйдёт в своё Зазеркалье, а для кинематографа зеркалу порой хватит загадок и здесь. По эту сторону. Уже хотя бы потому, что сам объектив – словно его «двоюродный брат». И чем сильнее взгляд кинематографиста, тем больше он задаёт вопросов своему объективу. Лужа-зеркало станет движением Орфея в преисподнюю у Жана Кокто. А в «Барри Линдон» Стенли Кубрика зеркало и подавно станет звучащим. Не говоря о вселенской метафоре в «Зеркале» Андрея Тарковского.
Вместе с зеркалом я буду снова и снова то подниматься до каких-то высот философского рассуждения, то буду снова открывать свои ленты друзей в соцсетях. Смотреть на их новые забавные «фрикоделки» в стиле авто-зеркало-фото. Буду подниматься до уровня созерцания высокого автофотопортрета. Вроде того же Стенли Кубрика.
Стенли Кубрик. Автофотопортрет в зеркале
Но буду всё равно каждое утро смотреть сам на себя и спрашивать: ну как там у нас дела обстоят – с докладыванием мне всей правды?
И каждое утро помимо всех правд (или неправд?) незаинтересованное и холодное зеркало напомнит также и о своей временнóй функции…