Закриптовано, заклимтовано
«И тут мы (чуть было не) поцапались…» Классика жанра в моих взаимоотношениях с людьми. Так было и когда мы лазили по водопадам и пещерам Нового Афона. Потому что нас было трое: я, Олег Ичетовкин и… треугольник, вдруг оказавшийся предметом дискуссий.
«Нет, ты мне докажи, – не унимался Олег, – что треугольник действительно самая устойчивая фигура».
«Да ты издеваешься что ли надо мной? При анализе произведений искусства мне вполне хватает школьных знаний о его устойчивости. Я держу это как аксиому. А за техническими подробностями – это ты давай к инженерáм».
На этом-то аккорде мы чуть было не поцапались.
Если бы были только Олег и я, без предмета спора, не было бы и самого спора. Мы бы просто шли себе и шли. Там же, где появляется третий элемент, появляются напряжённость и столкновение. Появляется перетягивание одеяла на свою сторону…
Казус. Оказавшись всё в том же треугольнике, мы препирались о треугольнике. Постмодернистская рекурсия. Текст порождает сам себя. Или… всё-таки есть тут нечто более древнее? Как и всё, если при более детальном рассмотрении?
Леонардо да Винчи. Портрет госпожи Лизы Джокондо. 1503 – 1519
Со школьной скамьи нам было вбито, что у треугольника, особенно равнобедренного, невозможно изменить углы. Что это-то и характеризует устойчивость. В отличие, скажем, от параллелограмма. Или пентаэдра. Принимай как данность. Никогда не думал, что однажды в горах да при таких обстоятельствах придётся разбираться в технических параметрах. Но, честно говоря, позднее, у компьютера, научно вразумительного ответа я не нашёл…
Зато за символами по обыкновению помчался к своему протосородичу. На машине времени. На крыльях теории и реконструкции. Фантазии.
Вот мой протопредок уже одомашнил корову, лошадь и козу. И нужно что-то сделать, чтобы они никуда не разбежались – твари эти несмышлёные. Да и чтобы дикие звери (некоторые пока дикие) не нападали. Что сделать? Ну самоочевидно же, скажет любой. Поставить изгородь. Ограничить пространство, отметить его и выделить. И ещё одна вещь, казалось бы, самоочевидна: если поставить с одной или двух сторон – нелепо. Всё равно убегут.
Нужно как минимум добавление третьей стороны. Протосородич ещё не понимает, что создать замкнутое пространство тремя линиями – это не только решение технической задачи землемерства. Это не только будущая наука – тригонометрия.
Третья линия, замкнув то простейшее пространство, создаст первую целостность. Определит весь дальнейший ход символической мысли. Вместе с тем вот вам и пласты смыслов, которые невольно нанизались на какие-то там три простенькие линии, соединённые друг с другом.
Рождается завершённая композиция. Рождается конфликт. Тот самый, который подстережёт нас на прогулке. В той самой беседе. Тот самый, который был известен и в моей протопещере.
я <– –> ты – треугольник: мы с тобой спорим о треугольнике; нет предмета спора – нет спора
он <– –> он – кусок мяса: двое конфликтуют из-за куска мяса; нет куска мяса – нет конфликта
Природно и инстинктивно без подобной композиции-конфликта невозможно элементарно продолжение рода. Я встречаю женщину. Однако если бы на этом всё завершалось, не было бы и нас с вами. Потому появляется ребёнок. И вроде бы хочется сказать – дело сделано. Но ребёнок растёт. И начинает всё понимать по-своему. Возвращается (назревает) новый виток конфликтов…
Первая прототема перерастёт в бесконечное воплощение и перевоплощение в миллиардах интерпретаций. Отношенческий треугольник. Не обязательно исключительно любовный и не обязательно только с одушевлёнными элементами.
мать <– –> дочь – жених
мужчина <– –> женщина – любовник /любовница
друг <– –> друг – деньги
Христос <– –> Пилат – толпа
Уинстон <– –> система – убеждения («1984»)
Реализовываться со временем он будет и предельно индивидуально. Как у Мане. Стрелки с ружьями на взводе – в основании. Ротозеи – на вершине.
Эдуард Мане. Расстрел императора Максимилиана. 1867
Треугольник приобретёт два, пожалуй, самых различных, но вместе с тем и самых всеобъемлющих свойства. Вначале он станет треугольником символьно-числовым. Чуть погодя – композиционным.
Немалое количество религий и мифологий будет эксплуатировать треугольник ещё в самой первобытной и примитивной версии – продолжение племени. «Триада богов», начиная от египтян. Про это напишет Плутарх.
«Они связывают вертикальную сторону прямоугольного треугольника с мужчиной, горизонтальную – с женщиной, а гипотенузу – с их потомком. Озирис был как начало, Изида – как середина, или хранилище, Гор – как завершение…»
А мы будем чувствовать неразрешённость треугольного спора до нынешних дней. Можно или нельзя постичь триединство? Как вообще понимать это число-символ? Как его представить? Как визуализировать?
Но треугольник – слишком абстрактная и слишком требующая идентификации и обоснования вещь, чтобы быть принятой вот так сразу, без определённых обусловленностей и объяснений.
Это обоснование начинают искать всеми возможными теоретическими силами.
(Ведь треугольника композиционного пока нет. Нет тем более и теории. Впервые он если и проявится, то на холсте. В решении цветовом.)
Потому, наверное, Платон в Тимее и предпримет попытку связывать треугольник и его устойчивость со стихиями: «Между тем не только из наших исходных треугольников равнобедренный, если взять его как основание, по природе устойчивее неравностороннего, но и образующийся из сложения двух равнобедренных треугольников квадрат с необходимостью более устойчив, нежели равносторонний треугольник, причем соотношение это сохраняет силу как для частей, так и для целого».
Но вот выкристаллизовывается и наша композиционная основа. Фигура крыши и фронтона. Реализация треугольна – как визуальная, так и техническая. И пусть в приземистой романской архитектуре, которой чужд мотив стремления ввысь, наш треугольник немного отойдёт на второй план. Точнее, исчезнет совсем.
Он вернётся ровно в тот самый момент, когда снова будет востребован символ. Пламенеющая готика стрельчатыми сводами помчится прочь от земли. Прорезая облака и утаскивая человека к запредельному. Заставляя снова и снова переживать божественное. Сопереживать ему. Проникаясь чувственно в ту самую противоречивую и непостижимую триаду – Отец, Сын и Святой Дух.
А шатровые купола в русской архитектуре напомнят о треугольности не в меньшей степени. Гора. Почти гора верещагинских черепов. Которая лежит основанием на земле, а пиком тянется вверх. Пусть и пиком нелицеприятным. Но это пик. Это апофеоз. Треугольник с выбираемым аксиологическим знаком – или плюс, или минус.
Именно такой пик, такую возможность общения «иерархических уровней» и подразумевали строители культовых сооружений – от древнегреческих храмов и китайских пагод до той же пламенеющей готики и цистерианских построек.
Не без контрфорсов, конечно, за треугольником закрепится и понятие опорности. Что-то вроде поддерживающих, надёжных рук. Не дающих упасть и разрушиться. Противостояние.
Треугольник становится для архитектуры не просто укрепительной возможностью. Это не просто нечто стабильное и постоянное. Это тема огня и апокалипсиса.
В. Верещагин. Апофеоз войны. 1871
А уже Мадонна с младенцем – ярчайший пример того, как два треугольника и подавно накладываются один на другой, словно предвосхищая восхождение Христа от мира дольнего к миру горнему и сошествие Бога и Святого Духа на землю. Два окна словно напомнят о всё ещё неразрешаемой триаде. Небо в этих окнах будет видеться реализацией божественного взгляда на Сына.
Леонардо да Винчи. Мадонна Литта. 1490 – 1491
Треугольник продолжит развиваться прежде всего как неиконический символ. Ведь это умозрительная фигура. В природе почти не имеющая ни применения, ни реализации. Из треугольника сложно сделать естественный культ, подобный культу солнца. Но если возможно выдумать саму фигуру, то сами собой напрашиваются и выдумки значений.
Потому-то и найден потрясающий в абстрактности ход. Треугольник используется и мистифицируется не исходя из каких-то своих природных характеристик. Их просто не существует, кроме математических описаний. Он мистифицируется вследствие наслоения смежных значений. Мы с вами оказываемся на предпорожье договорённостей.
Треугольник будет связываться с «дверью в жизнь». Именно так древние греки понимали дельту (как букву, так и речную развязку). Дельта напоминает по форме женское лоно, и через это тянулась нитка божественно-демиургической интерпретации. Мотив рождения. Плодородия.
Треугольник появится на янтрах – они дают оптический эффект погружения в бесконечное, в транс, в медитацию. Есть в этом что-то неуловимо зеркальное. Словно эффект кругом застеклённой комнаты, где предметы, уменьшаясь, убегают в беспредельность. Мы стоим, глядя на это заворожённо и почти с головокружением. Хотя понимаем, что никакой там бесконечности не существует. Зеркало плоское…
Шри-Янтра. Фрагмент рисунка
Из-за этой-то необходимости к выдумке символьно-числовое значение треугольника сполна как раз и найдёт себя в оккультизме. Тут уж алхимикам и теософам равных просто не будет. Особенно культивирован будет пифагорейский треугольник – с пропорциями 3:4:5. Его объявят реализацией идеала на земле. А сердце Хрунгира – пересечение нескольких треугольников – в мифологии Северной Европы станет одним из основополагающих знаков мироздания.
В астрологии появятся магические тригоны – тоже нечто вроде триад богов. Только уже свои. Звёздные. Зверьё, сгруппированное по стихиям Вселенной. А масоны снова воскресят нашу древнюю, ещё протопещерную композицию. И будут напирать на трёхчленность жизни через образ всё того же треугольника. Трактуя всё предельно просто: рождение – жизнь – смерть.
И вот мы доберёмся до высшей формы абстрактной реализации. Композиционность в музыке и драме. Это уже даже не какой-то зримый треугольник на холсте. Это воображаемая трёхчленность, зафиксированная лишь в нашем понимании и в нашей теории.
В музыке она станет закономерной для сонатной формы. Но музыка, как и всегда, умудрится и абстракцию вывернуть до прямой противоположности. Исходный посыл будет нарушен. Средняя часть сонаты – анданте – это вовсе не пик, не кульминация, не высшая точка напряжения. Это момент спада после аллегро. Это передышка где-то в глубине пропасти перед восхождением к завершающей гонке-престо.
Кстати, музыка лучше всех умеет делать насмешку. Совершенно не смеясь, что характерно. Треугольник в её чутких руках не просто приобретёт значение формообразования. Треугольник зазвучит. Сначала в аллегориях о музе Эрато. А потом и просто в каждом уважающем себя симфоническом оркестре.
Всё исхлестнулось шиворот-навыворот. Вершина может быть направлена вниз. Но эту условность мы встретим гораздо реже. Символ индийской богини Дурги. Тоже животворящий. Родственный греческой дельте. Почти Климт. Точнее, Густав Климт и есть завершающая стадия развития образа треугольника с направленными вниз вершинами…
В театральной драме тоже не избежать треугольника: с необходимостью и согласно условиям. Движение от завязки к кульминации, от кульминации – к развязке. Но всё те же основа и вершина. Даже в современной экспериментальной драме без кажущегося осязаемым сюжета.
Но ни один символ, как мы помним, невозможно просто так взять и уничтожить. Нельзя отменить нечто, что складывалось десятками тысяч лет. Советская живопись не останется в стороне. Тоже будет исследовать и эксплуатировать сполна.
А в некоторых городах, продуманных до детали, он и подавно реализуется в виде архитектурных доминант. На которые словно нанизывается будущее пространство. Так произойдёт с безвестным Сочи, который именно по приказу Сталина начали превращать в город-курорт. Зимний театр (К. Чернопятов), морской вокзал (К. Алабян) и железнодорожный вокзал (А. Душкин) – треугольник-основа готов. Незыблемый, как намерения молодой советской страны.
Такая, с одной стороны, стремительность, но и с другой – незыблемость реализуются на иогансоновском полотне. Это не просто трое с композиционной вершиной черноволосого юноши. Это три треугольника, расставленных в движении ног. Это те опоры, без которых композиционность не просто не будет завершённой. Она разрушится и не понесёт ни эстетической, ни идеологической нагрузки.
Б.В. Иогансон Рабфак идёт. 1928
И уже к нынешним дням мы благополучно выродимся и станем потребителями всего того, что было исторически с таким трудом сделано и достигнуто нашими предками. А однажды утром и подавно философский и символический груз развеется в повседневности. Мы будем ставить треножные штативы, чтобы поснимать закат в очередном городе на нашем пути.
На нас будут красоваться значки отличия, которые будут якобы выделять нас. По факту – делать безликими среди таких же значков. Тоже треугольных. Только с другими надписями. Будут мельтешить военные треуголки и тоталитарные пилотки. С заострёнными кончиками, словно тоже подчёркивающие рвущуюся ввысь макушку.
Мы не будем даже отдавать себе отчёта в том, почему предупредительные знаки дорожного движения выбраны именно треугольной формы. Почему именно они так цепляют взгляд. Мы просто будем сдавать экзамены на права. Чуть не механически.
И вроде бы всё. Никакой сакральности. Но в XX веке с чего-то так внезапно в популярной культуре треугольник снова мистифицируется. Появится в образе Бермудских осторов, где якобы гибли самолёты и корабли. Десятками и сотнями. Да какое там. Тысячами. Как мухи. Не спорьте. Я хочу эту загадку гиблого места. Я человек. Мне нужна мистификация…
Мало кто знает, что миф о Бермудах давно развеян. Но в мире, где уже не впечатляет «око Иеговы» и триада Будда-Дхарма-Сангха, человеческая страстная фантазия хватается за любую загадку. Потому что с загадки всё начиналось.
Ибо всегда нужно оставить хоть что-то, где миф будет нерушим.