В чём дело, сразу не поймёшь...
Дождь всё лил и лил. Сначала мой протосородич обрадовался: слишком долгой была засуха. Почти 2010-й в России. Помните, когда смог даже в метро пробраться смог? Или в 1972-м. Что, как вспоминают , было не менее кошмарным. Но мы-то подглядываем за протосородичем. Дождь, дождь, дождь... И настроение его менялось, по мере того как только что взошедшие посевы постепенно утопали в излишней, избыточной влаге. И ничего не поделаешь. Можно только стоять на пороге пещеры, беспомощно разводя руками.
Погода тем не менее — одна из самых нейтральных тем. На почве которой, как считается, нельзя поссориться или поругаться. Дождь — он просто дождь. Ни со знаком плюс, ни со знаком минус. Он льётся с неба. Никого не спрашивая. Ни от кого не ожидая никакой оценки. Не нуждаясь в этой оценке. Где-то он метановый, где-то чуть ли не из расплавленного железа, как на иных экзопланетах. У нас он из воды. Вот и вся разница.
Восток учит безоценочному восприятию. Степень всей нашей невыучки в этом аспекте и проявляется ровно тогда, когда исходно нейтральному понятию нами самими приписываются суждения. Дождь — самый удобный повод поговорить о нас интерпретирующих.
Вслед за раздражением нашего протосородича поползёт по миру и по всем пластам культуры различное отношение к дождю. Но как бы там ни было, небесная вода не избегнет своей сакральной функции с самого начала, как только стало появляться религиозно-мифологическое мышление.
Ведь уже хотя бы потому, что дождь — это «привет с неба». А за нами — поворот в его трактовках.
Книжная миниатюра, предположительно Италия. XIV век
Итак, Ной. Получив откровение от Бога, он строит огромный ковчег. На землю обрушивается всесметающий ливень. Ливень божественного гнева. Вода сразу проявляет бинарность: не только оплодотворительница, но и уничтожительница. И в этом навсегда останется бесконечно парадоксальная её сущность: Gutta cavat lapidem non vi, sed saepe cadendo — «вода точит камень не силой, но частотой падения». Римляне поставят эту зарубку как путеводную звезду. Ориентир в бурном море необходимости добиваться чего бы то ни было. Просто из наблюдения за тем, как водные потоки смывают с лёгкостью дело рук не только человеческих, но и ска´лы.
А за ними придумка придёт и в инквизиционно-гестаповские круги. Одной из пыток будет как раз вода, мерно и понемногу капающая на голову. Всё что угодно подпишешь. От признаний в танцах с дьяволом до связей с вражеской агентурой.
Джон Констебль. Морской пейзаж с грозовой тучей. Этюд. 1827
Заканчивается, однако, всемирный потоп. На горе Арарат пришвартовывается Ной. Потягиваясь и щурясь на солнце, после круиза выходят все звери. И начинается новый круг рождений. Однако новый парадокс воды: несовершенство человечества осталось. Словно просчёт в самой сущности человека, чью гадкую натуру не в состоянии очистить даже сорокадневная катастрофа.
Дождь станет образом, без которого не обойдётся никто: ни высочайшая живопись, поэзия, религия, мифология и философия; ни детские стишки, бульварные романы и малохудожественные фильмы на потребу масс.
Дождь будет приобретать черты антропоморфности, а в иных культурах — находить прямое отражение в повседневности. Повседневность применения — попытка затереть, банализировать явление. Неосознанный процесс интимизации и перехода от недосягаемого в мир обыденного. Профанизация — переведение явления из неконтролируемого в «как-бы-зависимое».
Так будет в Ботсване с валютой «пула»: «Сколько стоит этот банан?» – «Один дождик, добрый человек!»
Анонимное. Женщина-дождь / Дух дождя в образе женщины. ~1890
Антропоморфизация водных потоков будет находить отражение в волосах женщины. Всё та же ноева парадоксальность и здесь, на этой японской миниатюре. Вроде и женщина, да какая-то устрашающая. Вроде бы и устрашающая, да просто дух дождя, не более того.
Но дождь в искусстве и культуре не может оставаться в нейтральной функции. При создании произведения любой автор понимает, что включить в ткань и композицию дождь «просто так» — значит обременить конструкцию. В погоне за дождём начнётся и бесконечная погоня за смыслом дождя.
И при выборе того, куда качнутся весы автора восприятия, немаловажную роль играют и его внутренние установки.
Il pleut dans mon coeur
comme il pleut sur la ville1,
напишет Поль Верлен, в сущности и не отличавшийся особо оптимистичным взглядом на этот мир.
А англичане признаются сами: хотите жить в Англии — смиритесь с дождём. Что такое английский дождь? — rainingcatsanddogs, «дождить кошками и собаками». Англо-саксонцам доступен их собственный иронически-параноидальный взгляд на себя. Может дождить кошками? Хорошо. А мужчинами? Да, сыронизируют The Weather Girls в 1982-м.
Но и им же сложнее всего преодолеть стереотипный взгляд на дождь. Ведь после шекспировской сцены в «Короле Лире» (King Lear), где шторм и буря маркируют высшую степень безумства, после собственно «Бури» (The Tempest) в душах засядет игла. Игла болезненности. Дождь — зло. Дождь — безумие. Дождь — мрак и тоска. Беспросветность.
Неизвестный автор. Дождь. ~1880—1890
А Александр Татарский, словно в такт уже языческим поверьям восточных славян в одном из эпизодов «Лифта» (фильм третий, эпизод-«этаж» пятнадцатый ), заложит древний ритуал. Мы словно видим белорусских бабушек, «распахивающих» Остёр. Под песни полупьяных мужичков на комбайне. Которые гармошкой вроде как и должны оживить воду. Но всё творчество Татарского оно такое. То рвущее беспробудной безнадёгой, то до одури сатирическое, то философское, то до головоломности абсурдно-непонятное...
Смысл призывать дождь? Что же потом? После этого распахивания? Есть ли прок в нашей деятельности? Смотрите сами, отвечает развитием сюжета мультипликатор. Всё равно всё исчезнет. Затянется льдами. Всё вернётся на круги своя. Паши не паши. Вызывай духа дождя — не вызывай. Всё уйдёт в круговорот. Сансара закольцованности. Как ни пытайся отмахнуться.
«Танец дождя» у народа зуни (а также у индейцев осейджи и куапо) не раз окажется во внимании этнографов. Как и прочие ритуалы, обращённые к дождю, они идут от установки на благостность явления. И почти никто не предпринимает попытку остановить дождь. Засуха — бедствие. Дождь — бедствие, которое нужно терпеть. Засуху нужно остановить. С дождём бороться бесполезно. Только смириться.
Дождь будет и просветляющим. Не всегда он настолько уж безнадёжен в Европе, которая привыкла на него смотреть как на нечто тоскливое и докучающее. Камиль Писсарро словно расскажет новую историю дождя. Историю очищения замыленного взгляда. Именно хрустальное стёклышко, которое не замутняет никакое восприятие. Ни на что. Словно через прочистившееся стёклышко и предстаёт нам Париж. Париж конца XIX века.
Камиль Писсарро. Улица Сент-Оноре вечером. Последствие дождя. 1897
Импрессионизм в самом что ни на есть прямом значении. Впечатление от дождя. Здесь и не нужно никакого дополнительного комментария: напоённость светом и чуть ли не озоном зритель ощущает в каждой из деталей. Этот эффект подчёркнут особенностью расположения композиции — небо и диалогизирующая с ним мокрая мостовая. Они словно соединяются и словно расширяют друг друга. А люди, повозки, дома, деревья — всё это словно парит и вообще не соприкасается с землёй.
Но это всё — последствия дождя. Мы не знаем, как было в тот момент, когда он начинался. Возможно, не без конфликтов между убегающими от ливня парижанами. Как это произойдёт в Лондоне у Бернарда Шоу в первой сцене-завязке действия «Пигмалиона». Если бы не дождь, если бы не портик Ковент-Гардена, не собрались бы там вместе Пикеринг, Хиггинс и Элиза Дулиттл:
«Ain’t no call to meddle with me, he ain’t!» - «Ачо, онниимеитправаменятрогать, ниимеит!»
Константин Маковский. Дети, бегущие от грозы. 1872
Дождь и гроза в детстве — это наше почти первобытно-стихийное восприятие. То, от чего хочется вместе с кошкой спрятаться под кровать. Забиться в угол. И трястись. На уровне ритуала обязательной боязни дождя и грозы. Ибо пройдёт ещё три-четыре года, и у этих детей боязнь заменится скучной оценочностью.
Но искусство добавит и новый смысл. Страх перед грозой природной — взгляд в бури социальные.
Франц Марк. Под дождём. 1912
Экспрессионизм Франца Марка и Кароля Хиллера словно предугадает всё, что обрушится на Европу спустя какие-то считаные годы. Да что уж там. Большие события всегда бросают тень задолго до. И кровавые разводы на картине 1912-го вполне подсказывают, куда смотрели «прогнозы погоды». На что намекал хиллеровский дождь, отдавая чем-то непролазно-холодным. Он будет словно стремиться застить собой всё. Без остатка пять лет спустя Европа погрузится в хаос.
Кароль Хиллер. Дождь. 1934
И придётся вспоминать дороги Смоленщины. Бесконечные дожди. Которые тогда-то как раз и не могли ни разу быть добрыми. Только злыми. Ибо так отразилась вся эпоха. А нейтральное явление дождя лакмусовой бумажкой вскрыло безграничное страдание.
Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слёзы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: « Господь вас спаси! »
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси...
Но никогда не вечны ни дождь, ни засуха. Всё как-то получается в итоге нормально. В среднем по больнице — 36,6. Включая морг и горячечное отделение.
Битлы от дождя будут прятаться, а Джон Фогерти с лёгким юморком как раз и спросит: «Have You Ever Seen the Rain?» Да, тот самый, который приходит вслед за солнцем. И солнце, которое приходит на смену дождю. Для кого-то это очередной повод поговорить об обречённости мира. Для кого-то — возможность крикнуть: «Let the Sunshine In!» И вместе с дождём нырнуть в абсурдные фантазии.
Круг замыкается. Прежде всего круг нашего восприятия. Нашего толкования и умения настраиваться на. Весь вопрос в том, хочешь ли ты быть «пассажиром под дождём». Или тем, кто дождь воспоёт в самых просветлённых нотах.
1Перевод:
Идёт дождь в моём сердце,
Как идёт дождь над городом.
(Поль Верлен)