Охотники за привидениями
Лишь очень незначительный период своей жизни котёнок гоняется за хвостом, как за мышкой. Неделю-другую. Кошачий ребёнок теряет интерес к бессмысленному кружению и вращению. Взрослеет на глазах, и хвост превращается в сигнальную систему: доволен — недоволен.
В отличие от человека, который, как ни цинично звучит, с годами частенько лишь всё больше зацикливается на кружении. Подкармливая надуманное маразмом. Маразм подкармливается надуманным. Система превращается в замкнутую и самовоспроизводящуюся.
Неотступно следуют за нами эти самые хвосты. Мы кидаемся во власть фантомов.
Будучи продукцией мышления (но нездорового), фантомы на мышлении и паразитируют. Вступают в противоборство между собой. Соединяются и порождают новые фантомы.
Чем больше абстрагирующей ошибочности оседает в нас, тем сложнее выгнать самозванцев. Ибо они чистейший продукт этой самой абстракции. Точнее, ложная кажимость кажимости.
В каком-то смысле любой социум чем-то похож на человека. Он зачинается, появляется, мужает, достигает пика и умирает. Или перерождается во что-то новое. Но всё равно уходит — так или иначе. Предварительно поагонизировав. В предкризисные моменты любое (со)общество, как и человек, сталкивается с такими фантомами.
А на нашем фантазийном пути по реконструкциям появляется первый псевдосимвол.
Это яростная борьба с призраками. Не с проблемами и причинами. Охотники за привидениями хватают своё снаряжение и выходят на работу.
Фантом — это абстракция, назовём так: «минус второго порядка». Почти не абстракция. Антиабстракция. Иллюзию, спроецированную в реальных терминах на реальное явление, трудно назвать подлинной абстракцией. Вроде бы и уже не совсем абстракция. Так, дериват. Основанный на иллюзиях. Но какой-то уже шиворот-навыворот дериват. Заминусованная абстракция.
Это антицель. Подмена. Фантомность «минус второго порядка» становится заместителем, объяснителем и регулятором для отвлечения от чего-то более значимого. Боюсь сказать — «от реальности». Ибо что такое «реальность»? Опасный кульбит.
Чем больше потребность человека в сокрытии своей болезненности, тем больше его сознание плодит фантомов. Чем больше потребность общества закрыть глаза на свои проблемы, тем страшнее битва с невидимым противником...
...Всё начинается со звериного страха. Того самого, который гонит из лесов, когда начинается пожар. Который заставляет сердце похолодеть, когда в пещере внезапно гаснет огонь, задуваемый невесть откуда взявшимся ветром.
Но зверь просто бежит от непонятной опасности. Он уходит в поисках тепла, если огонь гаснет. Он прячется от грома и молнии. Если есть где спрятаться. Если нет — он сидит и боится под ёлкой. Ему страшно, но он не задаёт фантомопорождающий вопрос: «А что это такое?»
Фантомопорождающий вопрос нуждается в неизъяснимом «нечто». Необъяснимое «нечто», будучи помноженным на бесконтрольный страх, и даёт в итоге то предрассудок, то потусторонность. На выбор. А то и в комплексе.
Первый фантом соскользнул с сознания моего протосородича и расползся по пещере страхом, который передаётся уже словесной фиксацией.
«Что это загасило огонь?» — «Это гневается злой дух...»
Редьярд Киплинг, как и мы, увлекался сказочной реконструкцией – фантазированием. И мы умчимся с ним и с его кошкой в ту самую пещеру, где загас первый огонь, где этот огонь был вновь разожжён магическими силами женщины и где началось первое колдовство...
Вот она, темноволосая, ворожащая, плодящая первые призраки.
На призыв к фантомам благостно отреагировали, казалось бы, все. Чары заставили плясать огонь. Приворожился доверчивый мужчина, так до сих пор и верящий в фантом «я-хозяин». И собака. Которая — «первый друг». И лошадь. Которая — «первый слуга».
И одна совсем крохотная деталь. Упускаемая из виду. Кошка. Кошка, которая гуляет сама по себе. Она темноволосой женщине не то что бы равночаровница. Она просто взирает на всё, как на игру, и плюёт с высокой колокольни на все эти привороты. На неё не распространяются фантомы.
Просто потому, что она понимает: чаруется только тот, кто хочет быть очарованным. Человек подвержен гипнозу, а животное впадает в состояние, близкое к такому трансу, только в неестественном физическом положении. Классический лабораторный пример — кролик на спине.
Поэтому кошке не суждено пребывать в иллюзии. Она просто смотрит на всё, а потом машет хвостиком и уходит гулять. До следующей плошки тёплого молока. Ни зелья, ни травы — кошку не приворожит ничто.
Без веры или допущения не будет фантома. А для этого нужна абстрагирующая формулировка в языке. Без работы сознания это невозможно.
Без моей придумки, скажем, водно-треугольного жителя планеты Биртарбудук не будет и возможности хоть как-то его помыслить. Сейчас я проговорил — значит, я заложил потенцию к возможной вере в водно-треугольного жителя планеты Биртарбудук. А значит — к гипотетическому наполнению какими-то смыслами и характеристиками.
В ХХ веке это назовут безденотатностью. То есть тем, что не живёт нигде, кроме нашего сознания. Лешие, русалки, кикиморы и водно-треугольные жители планеты Биртарбудук. Все сюда. Всё сюда. В одну кучу. Да-да. И моё недавнее изобретение — как раз последнее пополнение в эту плеяду. Ведь я только что это сформулировал сознанием. Закрепил потенциальность.
Безденотатность — оружие фантома. У класса «разноглазые люди» есть вполне чёткое категориальное наполнение – «люди, у которых правый и левый глаза разного цвета». Гетерохромность — вот даже какой умный термин. Фантом Средневековья — определение их в категорию «ведьмы». Причём полное отождествление категорий. Исключений не предполагается.
Фантом плодится, когда всему классу приписывается единая безденотатная характеристика. «Театр (лицедейство) — искусство дьявола» (фантом средневековой церкви), «иностранная НКО — угроза нацбезопасности» (фантом современной России), «однополые браки — угроза демографии» (фантом, с трудом повсеместно изгоняемый из цивилизованного мира).
Начинается борьба с театром как с исчадием дьявола. Начинается борьба с коперниканством как с подрывом устоев церкви. Это борьба с псевдосимволами методом псевдосимволизма и псевдокатегориальности. Это и есть охота на ведьм.
И продлится она до самых последних дней, когда заболевающие социумы будут бороться с такими же в точности общественными фантомами. Будет изобретаться невидимый, параноидальный враг, и против этого врага будут выбрасываться силы, вполне реальные, вполне осязаемые. И в том будет двойная драматичность: пострадают невинные и уйдут усилия, достойные лучшего применения.
И одним из первых в культуре с фантомами будет бороться Орфей. Он спустится в подземный мир за Эвридикой. И проиграет в фантомной войне. Что это вообще было? И так ли проста интерпретация? Орфей не послушает предостережения. Фантом Эвридики будет умолять оглянуться... Орфей поддастся уговорам.
Не что иное, как прообраз «фантомной боли». Болит отрезанная нога. Умоляет оглянуться умерший человек. Что есть призыв Эвридики, если призадуматься, как не «призыв из загробья»?
В древнегреческой философии будет довлеть убеждение, что «если бы лошади умели рисовать, то их боги были бы похожи на лошадей». Морфологическая опора на лошадиность.
Да и вообще. Фантом будет почти всегда антропо- и в целом чему-то-морфен. Однако и морфология фантома будет отвечать тому, что мы либо видим, либо в состоянии помыслить. Наркотические и токсические чёртики и розовые слоники, как ни крути, изоморфны вполне осязаемому. Только лишь с добавлением или перераспределением характеристик. Чёртик — козлёнок на двух ногах, чёрный, с рожками и бородкой.
Безденотатный фантом. Но вполне описываемый в терминах окружающего мира. Фантомность произрастает из нереальности сочетания. Как китайско-вьетнамский добрый хранитель-дракон: змея с разноморфными признаками каждой из частей тела. От льва до черепахи.
Но непознаваемое на Дальнем Востоке, в буддизме, выльется в «благородное молчание» Будды, который предпочитал улыбку велеречивому изложению того, что он не в состоянии передать словами. То, что принципиально не концептуализируемо в нашем языке. Следовательно, ложно. Говорить — плодить фантомы.
Но всё остальное: и многорукий Шива, и движение энергий по Сушумне, и метемпсихоз — всё это, от философии и мифологии до сакральных практик и эзотерики, передаётся вполне ясными метафорами. Пусть и накрученными в эклектическое сплетение. Но в категориях обыденного. Осязаемого. Необыденное и непередаваемое языком не дойдёт до слушателя. От этого откажутся те, кто стремится фантом насадить.
И поэтому восточная попытка бороться с абстракцией «минус второго порядка» — это попытка выйти за пределы криво представленной нами самими реальности. Ведь всё на Дальнем Востоке сводится к проблеме именования. Как назвать ту или иную вещь?
Фантомы же неизбежно пребывают в страхе перед любой новой формой философствования. Просто потому, что новизна с лёгкостью вытесняет предыдущее представление. Фантомы боятся просвещённости и грамотности. Они скроются за «противоборством дьявольскому злу» и «запретами пропаганды».
Такие фантомы появятся и в языке. Да это даже наше с вами пресловутое «он звонит» и «он звонит». Сейчас, пока узус держит употребление и того, и другого варианта, мы придерживаемся правила с ударением на окончание. Но когда уйдёт последний говорящий с ударением на окончание, появится фантом. Фантом, который придётся гнать, может быть, долго.
Пуристы будут настаивать на «он звонит», хотя ни один уже так не скажет. Ибо мы уже не будем говорить о чём-то реальном, но цепляться за давно отжившее. Ведь никому не придёт в голову сейчас настаивать на «коришневой двери в булошную». Ибо ушла последняя арбатская старушка, которая так произносила...
И общество, которое подменяет истинные проблемы битвой с призраками, выдаёт своё скорое перерождение. Не обязательно конец, но... перерождение.
Сервантес был тому свидетелем. Его фантомщик Дон Кихот анахронизмом ворвётся в несопоставимые с ним времена. До самого конечного прозрения он так и не понимал, почему никто не видел врагов в тех четырёхлапых приспособлениях, на которые он помчался с копьём.
Да и Лопахин Раневской возвестит парочку-тройку столетий спустя о новом мире. Прекратите вы держаться за этот вишнёвый ваш сад. Не то чтобы он был красив, этот ваш вишнёвый сад. Нет. Просто вы привыкли к нему. Это ваша пресловутая традиционность. И больше вами владеют фантомные аффекты воспоминания о прошлых днях. Но посмотрите вокруг. Никого, кроме вас и вашего брата, ваши воспоминания не трогают. «Милый шкаф?» Да это смешно. Смешно по-клинически. Мало того что это фантом, так ещё и с вещью разговаривать? Вы живёте в мире своего прошлого, которое не хочет отпустить.
Лопахин призывает отказаться от этих фантомов. Да, жёсткой методикой. Ампутацией загангренившей ноги. В этом случае — вырубать, вырубать вишнёвый сад. Кто держится за прошлое, жжёт ни за грош будущее.
Вам сложно воспринять новую красоту не потому, что она недопустима. А потому, что она непривычна. Вы во власти фантома «какой-здесь-был-дом-с-наличниками». И вы не видите красоту высотки.
И будут такие же фантомы в архитектуре. Незадолго до революционных баухауса и конструктивизма. Мельников пройдёт через эти фантомы — неоклассицизм. Как раз конец десятых годов ХХ века. Чтобы уже раз и навсегда отказаться от них и уйти. Он бросится в новую красоту. Красоту геометрической формы. К которой в нашем поколении, как к чему-то органическому привыкли и мы. Которую понимаем наравне с красотой неоклассицизма и готики.
Философия Иисуса была, по сути, вызовом, бросаемым прошлому. А прошлое хваталось за свои патриархально уложенные принципы, сложившиеся веками и требовавшие обновления. Если бы не было благодатной почвы (помните, как для чар женщины?), то и не было бы самого распространения философии.
И Каифа допускает тактическую ошибку. вследствие которой учение и расползлось по всему миру. Воскресение — метафора. Невольно задумываешься: а не в ней ли смысл утверждения «Чтобы быть замеченным, нужно умереть»?
Но Иисус воскресает с большей силой. Нет, не физической. Слово его не то что не замолкает, а, будучи репрессированным, только набирает новых и новых сторонников.
Я гибну физически, но обязательно найдётся тот, кто задастся вопросом, за что я погиб. За что пострадал. Обязательно кто-то поддержит идеи. И если идеи не пустой звук, то память сильнее человека. Из уст в уста.
Вы пытаетесь распять меня? Уничтожить мою физическую оболочку? Ну давайте, давайте, поборитесь с фантомами зримого мира. Всё равно сильнее мир слова, мысли и убеждения.
И римский император спустя совсем недолго признает христианство новой религией.
Европа вступит в новую фазу истории. Античность позади.
Потом будет позади Средневековье. Позади будет даже Новое время. Но за ним будет время Новейшее. Которому точно так же приходится освобождаться от ещё не до конца выгнанных фантомов.
Уже не придёт в голову обсуждать, считать ли негра человеком. Покрутят пальцем у виска, если вообще не отодвинутся подальше от нездоровых рассуждений. Уже посмотрят, как на умалишённого, если требовать спалить разноглазую красавицу. Да ещё и тебя самого изолируют как буйного. Подымут на смех, если потребовать женщину лишить права голоса.
Но у фантомов, ещё пока недобитых, но бродящих в Новейшее время, нет шансов. Фантом паразитирует на недосказанности, завуалированности и, главное, необразованности.
Любой фантом разрушается при свете объяснения и понимания. Как исчезает Кентервильское привидение с первым лучом солнца.